Нет!

Излучая энергию воспоминаний, я лишался их навсегда! Что я вспоминал минуту назад? Сейчас я этого уже не помнил. Разве что смутно… След… Алену? Виктора? Детство? Подольского? Почему — Подольского? Я не мог вспоминать Подольского, мы с ним не были знакомы в той жизни…

Я мог отбить и эту атаку, но какой ценой? Потеряв память, я и о любви к Даэне забуду напрочь.

Не хочу!

Я протянул руки навстречу желеобразной массе, в которую шар превратился, впитав чужие воспоминания, и мой противник, вздрогнув, слегка изменил направление движения.

— А-р-и-м… — мое имя прозвучало подобно выжатой из тюбика клейкой массе.

Я обернулся и обнаружил Следователя в нескольких шагах от себя. Антарм сумел большую часть своей жизненной энергии обратить в нематериальную форму, и в реальной земной ночи выглядел подобно привидению в старинном английском замке: белесое человекообразное пятно, светившееся мысленным светом. — В-а-ш-и-м-а-с… — что означало это слово? К тому же, я знал, что Антарм не закончил мысль, и мне проиходилось расшифровывать ее, как детям капитана Гранта — размытое водой письмо из бутылки.

— К-и… — выдавил из себя Антарм еще одну порцию звуковых символов, и я, еще не поняв, сделал то, чего хотел Следователь. Великая вещь — инстинкты и опыт. Сосредоточившись, я послал накопленную мной энергию злости, ярости, страха, паники и кошмара в правую ладонь, раскалившуюся так, что деревья, стоявшие неподалеку, отбросили странные синие тени. Вместо жара я, впрочем, ощущал огромную тяжесть — рука налилась свинцом, ее тянуло к земле, будто она весила центнер.

Удержать руку на весу стоило мне такого напряжения сил, что я перестал воспринимать окружающее — шар, лес, небо, землю. Этот фон исчез из моего поля зрения, а вместо него явились узнаваемые контуры людей, так мне сейчас необходимых: вот Ормузд, мальчишка, стоит ко мне вполоборота и делает знаки, которые я не в силах понять, а чуть дальше наклонился в движении, будто от порыва сильного ветра, раввин Чухновский — без шляпы, впрочем, и даже без традиционного черного сюртука, обнаженная суть и не более того, но все-таки это был именно Чухновский, а за ним проступила тень еще одного знакомца, и лишь мгновение спустя я узнал Абрама Подольского, которого видел лишь однажды и лучше бы мне не видеть его вовсе…

Неужели сейчас появится Алена? Женская фигура, развевающиеся волосы — Наталья Раскина, которой я никогда не желал смерти и мог бы поклясться, что не думал убивать ее в том мире.

Я увидел — молнией промелькнуло воспоминание. Я вхожу в фойе ресторана. Я опоздал, и Раскина будет недовольна. Раскрываются створки лифта, и уже входя в кабинку, я неожиданно вижу, как авиетка Натальи Леонидовны, резво вывалившись из первого эшелона, подкатывает к угловому развороту перед зданием. Машина пересекает полосу ожидания, навстречу движется вышедшая со стоянки «хонда-родео», все нормально, но в следующее мгновение моя рука — или моя мысль, принявшая форму руки? — вытягивается шлангом, проникает сквозь стену, достигает обзорного окна авиетки, уже потерявшей скорость, и я касаюсь лица женщины ладонью. Раскина успевает только коротко взвизгнуть, нога ее инстинктивно давит на педаль скорости вместо торможения, и… все. «Хонда» теряет хвостовое оперение, а авиетка врезается в причальную панель автостоянки с таким грохотом, что все на улице застывает…

— Да, — сказала Раскина, поймав мое воспоминание, будто мячик, и бросив мне его обратно: в лицо, в душу, в провал сознания. — Да, Аркадий, это сделали вы. Зачем?

И еще одно «зачем?» — я увидел Метальникова. Майор вышел из-за спины Чухновского и стоял, уперев в бока свои сильные руки. Оружия у него не было, как не было, впрочем, и желания мстить — свой вопрос Метальников задал не для того, чтобы понять причину моей к нему былой ненависти. Он понимал, почему я его убил, но хотел знать, зачем он мне нужен сейчас. Враг? Союзник? Наблюдатель?

— А где… — пробормотал я и услышал голос Виктора:

— Здесь я, Аркадий.

Хрусталев сидел на большом валуне, освещенный призрачным сиянием моей ладони, и смотрел на меня, как мне показалось, обычным своим насмешливым взглядом.

Все мои воины были в сборе. Все, кроме…

— Барух ата адонай… — пробормотал раввин. — Если это ад, то почему здесь я? А если рай, то почему здесь все эти люди?

— Ормузд, — сказал я. — Ты оставил меня одного. Какой же ты Учитель?

— А какой же ты ученик, — отпарировал мальчишка, чья тень высветилась рядом с тенью Виктора, — если сбиваешь меня с пути, не потрудившись узнать моего мнения по этому поводу?

— Что теперь делать? — вырвалось у меня.

— Может быть, справимся, — деловито сказал Учитель. — От меня, правда, толка будет мало, разве что направлять энергию… Ну-ка, навались!

Не знаю, понял ли Ормузда хоть кто-нибудь, но поступили все синхронно. Если память обладала энергией, я ощутил это в полной мере.

Метальников вспомнил свою последнюю операцию — должно быть, такие воспоминания в свое время придавали ему жизненных сил. Он испытывал удовольствие от того, что видел, как пуля, выпущенная им, а не кем-то, впивается осой в тело человека, и как человек перегибается и будто ломается в поясе. Метальников вспоминал сейчас, как со своей группой брал наркокурьеров из Акмалы. Курьеры везли в Москву партию биконала Цинкера — наркотик бинарного действия, каждый из компонентов совершенно безвреден, нужно принимать две дозы, оба компонента сразу, происходит соединение, и — взрыв, пламя, иной мир, счастье…

Курьеров было трое, мальчишки лет по семнадцати, Метальников навалился на них группой — двадцать два спецназовца при полном вооружении. Что это было, если не садистское желание показать силу? Да и стрелять было ни к чему — закон разрешал применить оружие, если курьер оказывал сопротивление, но сейчас этого не было, мальчишки не ожидали, что их отстреляют, как кроликов. Они и не пикнули. Пуля вошла в тело, и кровь разлилась, как вода из треснувшего стакана, и Метальников ощутил чуть ли не экстаз, и выпустил еще две пули, хотя мог ограничиться шокатором.

И этот человек спал с Аленой, этот человек был ей дорог! Если есть вообще на свете — том или этом — душевная слепота, то это прежде всего слепота любящего человека.

На какое-то мгновение я даже обрадовался тому, что Алены нет здесь, и память Метальникова для нее закрыта. Воспоминание майора сгустилось серым облаком, соприкоснулось с моей все еще сиявшей рукой и слилось с ней.

Следующим оказался Виктор, и то, что я увидел, тоже не доставило мне удовольствия. Хрусталев вспомнил, как отвечал следователю МУРа на дознании по делу о гибели Аркадия Винокура, сотрудника частного детективного агентства «Феникс».

— Винокур — убийца, — четко говорил Виктор, следя, чтобы запись на листе автопротокола соответствовала сказанному. — Он убил доктора наук Генриха Натановича Подольского и фактически принудил меня поручить именно ему расследование этого дела. Предполагая, что находится вне подозрений, Винокур убил свою жену Елену, заподозрив ее в измене, а затем, применив тот же способ, расправился с ее любовником, майором внутренних войск Метальниковым. Способ, использованный Винокуром для убийства этих людей, изучается. Когда я обвинил Винокура на основании собранных мной убедительных улик, он предпочел покончить с собой…

Может быть, Виктор и должен был говорить именно так? В конце концов, я был мертв, а ему престояло жить, и то, что он продолжал расследование после передачи МУРу всех обстоятельств дела, должно было реабилитировать Хрусталева в моих глазах. И разве не сделал он в конце концов правильного вывода? И разве наша встреча на подмосковном холме и сама смерть Виктора не была убедительным доказательством чистоты его намерений по отношению ко мне? Но все равно я не мог простить ему обвинения, при том даже, что Виктор был прав: да, я убил этих людей.

Все было так, и все было совершенно иначе. Неужели Виктор в первые часы после моей смерти был настолько слеп, что не видел правды если не такой, какая она была на самом деле, то хотя бы не такой, какой она никогда не была?