И еще Виктор вспомнил. Через год после того, как я поступил на работу в «Феникс» Хрусталев поручил мне внешнее наблюдение за неким Михаилом Щепетовым, подозреваемым в том, что он убил жену и тещу и расчленил их трупы, спрятав их в канализационном колодце на перекрестке улиц Волошина и Кайменова. К нам обратилась сестра убитой, женщина состоятельная, и Виктор (это я помнил и сам) слупил с нее не только сумму обычного гонорара, но и не положенные для данной категории дел проценты.

Виктор еще не очень верил в мои профессиональные способности и потому перестраховался — в первый же вечер он последовал за мной и наблюдал, как я бездарно позволил объекту наблюдения не только уйти от опеки, но и изменить распределение ролей: потеряв подозреваемого, я доложил начальнику (говорившему со мной по мобильнику, находясь от меня шагах в десяти) и отправился домой, не подозревая о том, что тащу на хвосте того самого типа, которого должен был опекать.

Я не знал этого, Виктор никогда мне об этом эпизоде не рассказывал. А то, что произошло в тот же вечер несколько минут спустя, меня поразило настолько, что я едва не отдернул руку, когда воспоминание Виктора впилось в мою ладонь, передавая свою нерастраченную энергию.

Я взял такси (это я тоже помнил, но видел теперь глазами Виктора), потому что свою машину оставил на стоянке, и поехал домой, не заметив ни Щепетова, ни Хрусталева, наблюдавшего за нашими перемещениями из своей машины. В квартале от дома я такси отпустил и пошел дальше пешком, расслабившись и не думая об опасности. Именно тогда Щепетов и решил со мной расправиться. Виктор шел за ним в трех шагах и успел подкосить его, когда тот вытащил нож. Негодяй свалился, как подкошенный, не успев вскрикнуть, я вошел в подъезд, не подозревая о том, что произошло, а Виктор, выждав минуту и убедившись, что Щепетов находится в долгой отключке, вызвал машину из КПЗ Юрьевского района и отправил задержанного отдыхать до утра в тюремной камере.

Воспоминание прервалось, но дальнейшее я помнил и сам: утром я пришел на работу, чтобы выслушать распоряжения Хрусталева, и узнал, что дело Щепетова закрыто, «а ты, Аркадий, займешься этим наркоманом Беспаловым». Никогда впоследствии Виктор ни словом не упоминал о том, что в ту ночь спас мне жизнь…

Шар, еще секунду назад неотвратимо приближайшийся, остановился, натолкнувшись на мою ладонь, и давление, которое я ощутил, едва не разорвало мне мышцы. Шар сплющило, он растекся по невидимой поверхности плоской кляксой, я успел различить сначала след собственной ладони, потом расплывавшиеся капли чужих воспоминаний — и все кончилось.

Шар исчез. Ормузд с Антармом будто материализовались передо мной из пустоты — собственно, почему «будто», оба действительно изменили свои оболочки с духовной на материальную и сказали одновременно:

— Если ты думаешь, что победил, то ошибаешься.

— Знаю, — пробормотал я.

Я действительно знал это, потому что видел направленный на меня взгляд Фая — с одной стороны, и Минозиса — с другой. Мне даже почудилось на мгновение, что если я сделаю шаг, то взгляды Ученых столкнутся, и произойдет страшный взрыв, потому что энергии — духовной, конечно, но разве это имело значение? — было достаточно, чтобы испепелить небольших размеров город. А может, и больших? А может, и всю Земли могли бы испепелить эти два взгляда, если бы смогли столкнуться друг с другом?

Неужели ненависть могла быть такой всепоглощающей?

Нет, — подумал я, — это не так. Ученые вовсе не ненавидели меня. Более того, оба меня по-своему любили — ведь я был феноменом, который не уничтожать было нужно, а исследовать во славу науки. Я был носителем закона природы, неизвестного в этом мире. И сейчас — уже не только я. Виктор, Метальников, Абрам Подольский, Раскина, Чухновский…

И еще Антарм с Ормуздом.

Взгляд Минозиса коснулся сетчатки моих глаз, и я увидел Ученого — он сидел в своем кресле, но не там, где мы увиделись впервые; кресло висело в пустоте между планетами, закукленное в прозрачной капсуле из собственных идей Минозиса, которые я мог бы даже прочитать, если бы у меня осталось для этого время.

— Ариман, — произнес Ученый, — вы сами не знаете, что творите. Вам ведь ясно, что вы — зло.

— Зло? — переспросил я. — Ну и что? Разве добро и зло не определяются законами природы? И разве законы природы не симметричны? И разве вам дано определять, что добро и что зло для этого мира? Какой заряд у электрона — отрицательный или положительный? Все зависит от точки отсчета, верно? В мире, который я помню, понятие добра определяется людьми, их взаимоотношениями и только ими. Природа в моем мире нейтральна по отношению к добру и злу. Природа не может быть доброй или злой. А здесь…

— Человеку не дано устанавливать, что есть добро и что есть зло, — сказал Минозис. — Добро — все, что подчиняется законам природы. Зло — все, что отвергает их.

— Значит, до моего появления этот мир вообще не знал зла? — пораженно спросил я.

— Именно так, — согласился Ученый.

— И не было в природе противоречий? — не унимался я.

— Без противоречий нет развития, — заявил Минозис. — Но это противоречия между разными сторонами добра, проявлениями разных законов природы.

— Если не существовало зла, — мне показалось, что я поймал Минозиса на противоречии — том самом, без которого нет развития, — то откуда вам известно это понятие?

— А разве понятие о явлении обязательно должно сопровождаться существованием самого явления? — удивился Ученый.

— Ну как же… — растерялся я. — Если в мире никогда не было, допустим, зеленого крокодила, откуда вам знать о том, что это такое?

— Я не знал, что такое зеленый крокодил, — сказал Минозис, — но вы сказали, и теперь это понятие мне известно..

— Откуда вы можете…

— Энергия познания, Ариман! Бесконечное знание существует в мире объективно, как существуют и законы природы, способные — независимо от нашего желания — перевести энергию познания из потенциального состояния в форму, доступную пониманию.

— Допустим, — прервал я. — Но тогда и энергия моих воспоминаний естественна! Если я помню мой мир…

— Эта энергия разрушает Вселенную! — вскричал Ученый.

Луч его взгляда угас, Минозис больше не хотел говорить со мной. Я протянул свою все еще жаркую ладонь, и Ученый вскрикнул, и вскрикнули Ормузд с Антармом, и закричали остальные мои воины, стоявшие за моей спиной со своим грузом воспоминаний. И еще один крик раздался в моем сознании — крик, ради которого я мог бы отдать все, в том числе и собственную память.

Даэна!

Я обернулся, и это было ошибкой. Взгляд Минозиса стал стальным канатом, упавшим на мои плечи подобно лассо, брошенному искусным ковбоем. Пошевелиться я не мог. Более того, мысли мои тоже застыли. Если нет движения мысли, невозможно вспомнить. Если нет воспоминаний, энергия их не изливается в мир. И тогда…

Ученые победили. Это была моя последняя мысль, медленная и четкая, перед тем, как все перед моими глазами застыло окончательно.

Глава шестнадцатая

В неподвижности мысли сначала родились образы. Они были статичны и друг с другом никак не связаны. Я и запомнить их не мог, потому что ведь и память без мысли, без осознания мертва, как статуя.

В какой-то момент два образа сложились вместе, и это означало, что движение все-таки существует, хотя бы в форме простой физической интерференции. А потом я наконец понял, что живу.

Я ощущал себя статуей Командора, явившейся на свидание к Дон Жуану. Статуей, способной лишь гулко переставлять ноги и извлекать из гортани глухие, ничего не выражавшие звуки.

Леса не было. И травы на холме. И реки. Почему-то в эти первые мгновения я мог четко фиксировать лишь то, чего не было перед моим взглядом. То, что перед ним все-таки было, я начал видеть чуть спустя.

Поле Иалу. Место, где я появился на свет. Дверь в мир.

Я стоял на сухом островке среди болота. Странная мысль материализовалась, потной каплей скатилась со лба и потекла по груди: я пришел в мир заново? Зачем? Чтобы повторить свой путь и еще раз принять свое поражение?